Зимой и летом носила тоненькие браслеты, серебряные, звенящие ветром. Наматывала свои километры – самолетами, поездами и автостопом. Пила американо с миндальным сиропом, в придорожных заправках покупала сосиски в тесте. И кто-то был рядом, но никогда не вместе. Любила банданы красного цвета. Так было зимой и летом, зимой и летом.
Ад начинался с первыми весенними днями, также осенними – как будто отняли что-то, без чего она не была человеком. Забивалась в темное место – как клочья снега забивались под елки. У себя в аду она слушала только мертвых, говорила исключительно с ними. На ее руках исцарапанных и на джинсах потертых проступали карты нездешних рек темно-синим. Пахло болотом ее в аду, гнилым да стоячим, ничего там не было настоящим, проступали фиолетовым синяки на руках и груди, словно кто-то безнадежно хватал за руки, словно слышала голоса в бесконечном стуке межсезонных дождей, и они молили спасти. Но она не могла спасти.
И она все думала: «Мама, мама, неужели мы с тобой искупили мало, мамочка моя, зачем ты меня рожала в это горе горькое, в осиные жала, в половину жизни и половину смерти, я же девочкой маленькой твоей – в белом конверте на руках у тебя лежала. Мама, зачем ты меня оставила, недолюбила, недоспасла? Мама, укрой меня, в аду моем нет тепла». И мать ее – зеленое плодородное поле - не спит ночами, плачет от боли, карта ада проступает у нее под кожей, и видит она все то же, и чувствует то же. И тянется мама к ней через мир, через желтое солнце, ястребом к ней несется. Но ад в другой стороне, по другую сторону, и дорогу ей заступают волки да вороны, а и дорога становится глиняной кашицей. А она все бежит, и все-то ей кажется, что вдали на лугу ее дочка сидит и смеется, и к веснушчатой коже прилипло солнце, и самая она счастливая, самая лучшая. И не случилось ничего плохого - ни в коем случае, и они не расстались, не потерялись в разных мирах. И не существует ад, не существует страх. И обязательно - не существует смерть.
И бежит, но ей не успеть.
© Лемерт